рисунок petersilie

Сайт
               Ларисы Миллер



«Человек воздуха»

          «Все уже написано, – с маниакальной настойчивостью повторял мой друг-поэт, – человека давным-давно выпотрошили и вывернули наизнанку. Ничего нового о нём не скажешь.» Мысль до того «свежая», что нелепо возражать. Каждый пишущий испытывал подобные чувства. Каждый пишущий, перечитав Пушкина и убедившись, что он – «наше всё», спрашивал себя: «Зачем пишу?» Ответ, правда, давно существует и звучит весьма убедительно: «Не могу не писать.» Но есть еще одна старая истина: «Каждый пишет, как он дышит.» А поскольку состав воздуха постоянно и существенно меняется, то, следовательно, меняется и манера письма. Не может не меняться. Значит, проблема новизны снимается: новизна обеспечена нам самими условиями существования.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет все: особенно – слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
И заступ в них стучит: ровны и глуховаты,
поскольку жизнь – одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты...
                                        Иосиф Бродский

          Слова прощенья и любви не исчезают, они всегда в воздухе. Но не исчезают и все мощные выбросы зла и агрессии. Любые времена костоломны, а в 20-м столетии костный хруст слышен особенно отчетливо. Рваный пульс, аритмия, асфиксия, режущие ухо диссонансы – без этого наша эпоха плохо представима. В нескладном мире трудно писать складно. Так и тянет нарушить правила согласования, похерить падежи и знаки препинания:

протяни онемевшему небу
тишины неуместную весть
святый боже которого нету
страшный вечный которого есть...
                                        Алексей Цветков

          Такими рассогласованными, но при этом в высшей степени осмысленными словами говорит современный поэт.
          Что, разве в этом мире больше нет романтики, нежных чувств, прекрасной дамы? Есть, как не быть. Но сегодня, когда поэт и его муза дышат не столько «духами и туманами», сколько разными вредоносными выхлопами, картинка получается совсем иная:

И тетя Муза в крашеных сединах
Сверкнула фиксой, глядя на меня...
                                        Сергей Гандлевский

          Или:

Жертва козней, собеса, маразма, невроза,
в сальном ватнике цвета «пыльная роза»,
с рюкзаком за спиной, полным грязного хлама,
в знойный полдень проходит под окном моим дама.
                                        Лев Лосев

          И все же, несмотря и вопреки, «живем и радуемся, что Господом ниспослан нам живой удел.»

Боже мой, как все красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
Отвернуться б, но куда?
                                        Леонид Аронзон

          Казалось бы, полное благорастворение воздухов, полное согласие между словами: и падежи на месте и знаки препинания – тишь да гладь, да Божья благодать. Но это только на первый взгляд. Если получше вчитаться, то непременно почувствуешь в этом славословии нечто тревожное, настораживающее, какой-то изъян, червоточинку. И не сразу поймешь, откуда оно – это чувство тревоги. То ли от нарочито неловкой рождающей еле заметную ироническую интонацию манеры выражаться («всякий раз как никогда»), то ли от неожиданного и поначалу необъяснимого желания отвернуться... Зачем отворачиваться, если все так хорошо? Затем, что избыточная красота тоже гибельна и от счастья тоже можно умереть. «Нет в прекрасном перерыва», – говорит поэт, отлично зная, что есть. Более того, зная, что перерыв – это не просто отсутствие прекрасного, но присутствие ужасного, от которого лучше вовремя отвернуться. Нет, это не «мороз и солнце – день чудесный!», не беспримесная радость бытия, не кантилена. Это какой-то болезненный выкрик, восторг, смешанный с тоской и страхом.
          Если перефразировать пословицу «человек есть то, что он ест», то можно сказать – «поэт есть то, чем он дышит». В этом смысле поэт – человек воздуха. «Блаженное благоуханье/ Единый раз сполна вдохну...» – вряд ли такое может быть написано сегодня, когда концентрация ядов гораздо выше, чем прежде, когда горького куда больше, чем сладкого, и даже о сладком пишется горько:

На кладбище, где мы с тобой валялись,
разглядывая, как из ничего
полуденные облака ваялись
тяжеловесно, пышно, кучево,

там жил какой-то звук, лишенный тела,
то ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить,
и в воздухе дрожала и блестела
почти несуществующая нить.

Что это было? Шепот бересклета?
Или шуршало меж еловых лап
индейское, вернее, бабье лето?
А то ли только лепет этих баб –

той с мерой, той прядущей, но не ткущей,
той с ножницами? То ли болтовня
реки Коннектикут, в Атлантику текущей,
и вздох травы: «Не забывай меня».
                                        Лев Лосев

          Вполне традиционные стихи. Чем не прошлый век? И все же при кажущейся традиционности эти стихи абсолютно современны. Во-первых, контекстом (в сборнике они расположены где-то между «Включил ТВ – взрывают домик./ Раскрылся сразу он, как томик...» и «Повинуясь чугунной бабе,/ разверзаются хляби...»); во-вторых, тем, что эта старая песня рождена в Новом свете, хотя и перекликается с покинутым Старым; а также тем, что действие, точнее, бездействие – dolce far niente – происходит на кладбище, где живет лишенный тела звук, где травы шепчут «не забывай меня», а в воздухе дрожит почти несуществующая нить жизни, да и та вот-вот оборвется. Все традиционное, классическое существует здесь как фон, как аллюзия, печально ироничный кивок, привет, посылаемый из-за океана туда, откуда есть пошли эти строки, в которых пушкинские парки переплетены с реалиями Нового Света, а российское бабье лето с английским Indian summer...
          Нет, вовсе не обязательно отказываться от привычных связей и вставать на уши, чтоб произнести нечто новое. Да и вообще, при наличии поэтического дара, нет нужды специально хлопотать о новизне. Новизна – в воздухе, постоянно меняющемся и влияющем на химию организма – нервные волокна, мозговые клетки, состав крови – то есть, на все то, с помощью чего «химичит» поэт.

Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
Это гиблое время и Богом забытое место.
                                        Сергей Гандлевский

          Все здесь старо и одновременно ново. Время у нас всегда гиблое, место – Богом забытое, живые – всегда недобитки, в которых никогда не умирает древнее чувство любви к отеческим гробам, к родному пепелищу. Но из всей этой ветоши вылупляются строки, которые вряд ли могли возникнуть полвека, а тем более, век назад.
          Вдох предполагает выдох. Выдыхая стихи, которые остаются в воздухе (если не сами слова, то флюиды, от них исходящие), поэт невольно воздействует на окружающую среду. Она творит его, а он – ее. Даже когда нечем дышать («Душно, и все-таки до смерти хочется жить»), поэт дышит ворованным воздухом, в котором иногда рождаются неслыханно новые строки...

«Уже не я пою – поет мое дыханье...»
                                        О. Мандельштам

1999