«Поэта – далеко заводит речь». Бывает, что и за пределы земного существования:

Я – груз, и медленно сползаю в ночь немую;
Растёт, сгущается забвенье надо мной...
О, ночь небытия ! Возьми меня... я твой...

          Поэты часто пишут о смерти, но есть нечто куда более проблематичное, чем смерть физическая – небытие при жизни. То есть, смерть души – субстанции, на бессмертие которой мы всегда уповаем. Душа, Психея, чья жизнь не прекращается даже с умиранием плоти, вдруг находясь внутри живого существа, перестаёт откликаться на «призывы бытия».

Страсть? А если нет и страсти.
Власть? А если нет и власти
Даже над самим собой?
Что же делать мне с тобой?

          Кабы знать, что это лишь мёртвый сезон, за которым последует новая жизнь. Тогда и «ледяная броня» не столь уж страшна и даже можно обратиться к ней с приветствием:

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!

          Казалось бы, избавившись от бремени страстей, душа получает ту свободу, которую и не чаяла обрести на земле. Не об этой ли свободе мечтал поэт, когда писал:

О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.

          Но он же не менее страстно молил совсем о другом:

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнём или сгореть в огне!

          Поди – пойми чего он хочет: страстей? Свободы от них?
          Душа, переставшая откликаться на земные сигналы – мёртвая душа. Поэт слишком хорошо знает, что такое жизнь, чтоб принять за неё инерцию существования. Если раньше он испытывал «бессмысленную жажду чуда», то теперь ему кажется бессмысленной сама эта жажда. Если раньше он даже в самую мрачную пору способен был расслышать «биенье совсем иного бытия», то теперь ему и земное бытиё едва внятно. Если раньше он каждой клеточкой чувствовал «этой жизни нелепость и нежность», то теперь видит одну нелепость. Пока жива душа, бессмыслица, нелепость, безнадежность – всё может стать источником вдохновения. «Но люблю я одно – невозможно,» – писал поэт. Странное, на первый взгляд, признание. Но только на первый. Невозможно - значит, недостижимо. А что недостижимо, то желанно. И чем недоступней, тем желанней. Мёртвое бытие не знает желаний. Оно знает лишь мёртвую тишину.
          Не Божья ли это кара за то, что ещё недавно поэт был слишком живым, живым сверх всякой меры?

Не человек и не смятенье:
Бог, повергающий богов.

          Бог, творящий музыку.

Но за величие такое,
За счастье музыкою быть

приходится расплачиваться тем, что

новый день беззвучен будет, –
Для сердца чужд, постыл для глаз,
И ночь наставшая забудет,
Что говорила в прошлый раз.

          Но если поэт в какой-то миг и чувствовал себя Творцом, то не по своей, а по Божьей воле. И созидательное пламя, которое его сжигало, разгорелось из Божьей искры. А если так, то оцепенение души – не кара, а лишь естественное следствие созидательного ража. Один Бог неисчерпаем, лишь Его энергия неиссякаема. Смертный потому и смертный, что ему положены рамки. Они у каждого свои. Один живёт до самой смерти, а другой ещё при жизни обречён на «ужас нежитья». Оказывается, это совсем не просто –

Быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

          Но как быть тем, кто не удостоился этой милости? Что делать, если

Жизнь кончилась, а смерть ещё не знает
Об этом. Паузу на что употребим?

          Как держать, вернее, как выдержать такую паузу? Может быть, попытаться вести посмертный дневник, аккуратно записывая реакции, вернее, отсутствие реакций оцепеневшей души: «Не обижаясь, не жалея, не вспоминая, не грустя...». А вдруг это странное занятие, опровергающее общее мнение, что мёртвые не говорят, подействует на не подающую признаков жизни душу, как искусственное дыхание. А вдруг она очнётся и рядом с записью: «Не обижаясь, не жалея, не вспоминая, не грустя...» появятся совсем другие строки: «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась.»

1997